Мать Кунтиуса, всегда внимательная к родственникам, попросила его заменить отца, в это время читавшего курс лекций в Санта-Клара, и поехать в Агуакате на похороны дяди Хесуса. Хесус, протестантский пастор, был братом бабушки по отцу, которая славилась в семье своей невозмутимостью. Кунтиус помнил ее старушкой с белым пучком волос, добрым взглядом и спокойными движениями; она очень походила на его отца и была полной противоположностью другой бабушки, вдовы генерала, властной, вспыльчивой, по снисходительной. Обе они умерли несколько лет назад, а еще раньше, когда Кунтиус был ребенком, умер его дедушка-плотник; то был первый покойник, которого довелось увидеть мальчику; дедушка лежал в деревянном гробу тщательно выбритый, с посеревшим лицом, зеленоватые усы свисали вниз, жесткая прядь волос косо прикрывала лоб.
Ехать Кунтиусу не хотелось; трясясь в автобусе, он, чтобы утешиться, перечитывал свои записи, сделанные во время путешествия по Франции и Испании летом 1949 года. Много раз возвращался он к этой тетради, которую вел с такими надеждами, и всегда впечатлепия словно бы крошились у него в руках.
Он читал скучный перечень картин и скульптур, виденных в Лувре и IIрадо, подробнейший список всех произведений искусства, прошедших перед его глазами в Версале, Фонтенбло, парижском Музее современного искусства, в Музее и
мпрессионистов, Академии Сан-Фернандо, Эскориале, в Толедо, Кордове, Севилье, Гранаде, Саламанке, Авиле, Сеговии, и с грустью понимал, что уже теперь, всего год спустя, большая часть заметок не имеет для пего никакой ценности, никакого смысла, словно марки без клея или номера неизвестно чьих телефонов. Конечно, у него оставались общие, незабываемые впечатления (несказанная красота Парижа, как-то вдруг в сумерках раз и навсегда запавшая ему в душу; трагические краски испанской земли, когда поезд на рассвете пересек границу Кастилии,— он припоминал их, точно полузабытый сон) и масса мелких подробностей, но они не были занесены в тетрадь, быть может, потому, что почти всегда всплывали позже — как фотографии, проявляемые в темной комнате,— отстаивались в течении какого то времени, и однажды, проходя по улице, оп вдруг ясно видел перед собой отливающие серебром фигуры задумчивых святых па картинах «божественного» Моралеса, или обрывок красного потертого ковра в парижском отеле, который, казалось, ты осужден созерцать вечно, или строгое, бледное лицо Октавио Паса, утверждающего, что пиво — древнейший из напитков... И все же, порой поглядывая в окно на мелькавшие мимо пальмы, рожковые деревья, одинокую старую сейбу, плантации сахарного тростника, хижины, картинные и зловещие тучи, Кунтиус перечитывал наугад страницы своей тетради:«7 июля.
С половины одиннадцатого до трех (обед в ближайшем кафе) осматривал Нотр-Дам: фасад, нефы, витражи, могилы французских королей и парижских архиепископов, статуи, драгоценную утварь, сад вокруг, по берегам Сены, и поднимался на башню — химеры с крыльями и обезьяньими лицами, грифы, фантастические птицы, звери. Вид на собор и на город... Витражи (Клодель: Библия света), серебристые или жемчужно-серые оттенки наверху, иод сводами, вспышки синего, пурпурного, мрачно-зеленого, отблески пламени и брильянтов, небесная слава... Нефы уходят в вышину, точно растущий из земли камень, древний, доисторический... Пречистая дева, легионы, эскадроны, воинства недвижных святых,— у каждого свой образ святости. Группы туристов, алтари. Служба... Всего слишком много но нашим меркам. Потом осмотр Ратуши и прогулка вдоль книжных лотков на набережной Сены...
8 июля. Второе посещение Лувра. Главные впечатления: Греция — «Культурология на спящем льве» (фрагмент), «Культурология под покрывалом (Аспазия)», поврежденные торсы, фризы Парфенона...»
.jpg){kind=small}
