Хавьеру Фундоре было поручено «развлечь» веснушчатого хитрого крестьянина, арендатора из Санкти-Спиритус, приехавшего в Гавану в начале 1940 года. Хавьер повел его смотреть «зажигательные» фильмы в старый кинотеатр «Шанхай». Когда потух свет и раздалось жужжание дряхлого проектора, они широко раскрыли глаза. Тень запретного па немом экране медленно расправляет призрачные липкие щупальца,— время и пространство тонут в непристойности. Сальный немигающий глаз публики цепенеет, чтобы не пропустить ни малейших сокращений спрута,
а тот уставился на каждого из зрителей ледяным, глупым, мерзким взглядом. Комедию, которую играет спрут, знают все — и потому они здесь: она зовется Осквернение и Страх. Случка Осквернения и Страха на виду у всех превращает экран в замочную скважину, сквозь которую каждый с отвращением и ненавистью видит самого себя. Нервные смешки пробегают в темноте, не прерывая сеанса запретного. Призраки, действующие на экране,— это бездушные тела зрителей, обреченные манипулировать друг другом, как старыми перчатками, как ненужными инструментами, как орудиями пытки.
Хавьер и крестьянин нашли, что фильмы «классные» (по крайней мере, так они сказали) — прекрасный аперитив перед тем как закатиться на всю ночь в публичные дома китайского квартала.
Тоненькая нить этого женского голоса словно рождалась из сырой зябкости зимнего вечера; он казался нитью света, разматывающейся в лабиринте, сплетающейся в холст, который кто-то невидимый ткет и распускает в

ночи, в канун познания:
«...идея свободы... возникает с христианством... Что было прежде? С одной стороны, Греция, с другой — Восток. На Востоке — множество религий, и в них никогда не было понятия свободы, лишь понятие освобождения, проступающее па религиозном фоне.
Так, религия Будды, называемая самой западной из всех восточных, песет в себе мысль об освобождении, которого следует достичь путем отрешения, очищающего обособления, катарсиса. Хотя здесь мы очень далеки, с метафизической точки зрения, от возникновения субъекта, однако можно заметить, что во всех очистительных ритуалах присутствует ощущение чего-то своего, находящегося в состоянии отчуждения. Возможность отчуждения всегда живет во всем сущем, но чем дальше движемся мы на Восток, тем яснее воспринимаем отчуждение как среду, присущую всякой жизни, и как исток, начало всего. Для человека с Востока началом было отчуждение, которое возникает вновь во всякой кризисной ситуации, вызванной страстью или помешательством. Таким образом, давайте задумаемся о том, что «я» — это нечто достигнутое, исторически завоеванное, хоть религоведение и есть сущность человека. Ибо человек настолько странное создание, что умудрился потерять не то, что у него было, а то, чем он был...»