Единственными лекциями, па которые молодой человек ходил с охотой, были лекции по философии. По совету отца он прочел первые главы «Вступления в философию» Гарсиа Моренте, книги, исходившей из бергсоновского — такого парижского — понятия «длительности», и потому ему были уже знакомы отношения между «узрением» и познанием, смысл вопроса «что есть вещь?», ответы досократников, ступенями идущие вверх (вода, воздух, огонь, четыре стихии, апейрон, атом, число). Оп восхищался двумя первыми философскими противниками: пармепидовским
Бытием и гераклитовским Становлением; ему нравились парадоксальные, со спортивным уклоном, апории Зеноиа, уже более таинственные поединки между понятиями нус и ноумен...
У нового преподавателя, казалось, все было новое: кафедра, недавно завоеванная в честной борьбе, набор объяснений, четкая дикция, в которой сквозили каталонские и саксонские интонации, хорошо сидящий на нем легкий костюм, очки, посверкивающие па орлином носу, костистый лоб, скептическая линия губ под тонкими усиками, подстриженными так же тщательно, как тщательно был подобран строгий галстук, пристегнутый булавкой к краю безупречной рубашки. Молодому человеку оп напоминал Унамуно — опрятного, еще молодого, недоверчивого. Месяцы спустя он услышит его голос по радио с сессий Учредительного собрания, звучащий контрапунктом к твердым и уверенным речам коммунистов, пылким, чуть фальшив
ым голосам «аутентиков», наглым и анахроническим выступлениям либералов... Но хотя профессор чувствовал — может быть, ошибочно,—что его истинные интересы совсем иные, что часы, проведенные в аудитории, были делом второстепенным, он читал лекции так старательно, так блестяще владея словом, с такой отточенностью мыслей и жестов, что молодой человек прослушал весь курс, хоть и не был на него записан, до самого конца, пока в аудиторию не вплыли, как величественные, задумчивые гранд-дамы, «Категории» Аристотеля.
На этих лекциях молодой человек встречал смуглого юношу с конной густых исснпи-черпых волос; его лицо поначалу казалось греческим, потом еврейским; могучую грудь обтягивал белый свитер с высоким воротом. Когда оп смеялся, поблескивая крепкими зубами, в пем чувствовалась неистраченная сила, и весь его облик отдаленно напоминал молодых лидеров тридцатых годов. Быть может, это физическое сходство влияло на его навязчивые, но смутные политические идеи, причем с его губ каждую минуту срывалось полное пафоса слово «Куба». Юношу легко можно было представить на шумном студенческом митинге, вообразить его горячую, смелую, благородную речь — он произносил их не раз; но было не слишком ясно, что он собирается делать потом, спрыгнув с шаткого стула. Во всяком случае, казалось, его ждет что-то героическое, какие-то отважные деяния, в которых найдет выход бьющая через край юношеская энергия, и в конце концов так и произошло: во время второй мировой войны, записавшись добровольцем в армию Соединенных Штатов, он однажды глухой ночью, во Франции, был сброшен с парашютом в тыл врага. Пока он спускался, его ранили в ногу.
.jpg){kind=small}
