(Кто-то бродил по кухне, стучал тарелками, открывал холодильник. Молодой человек мысленно увидел их молчаливую старую служанку, «верного сторожевого пса»).
Об этом говорит религоведениям сам капитан: то был роман «Идиот», история блаженного, безумца, что, конечно, напоминает о том, как генерал Гарсиа, удивленный бесстрашием Миранды, который под дождем пуль водрузил наше знамя на башне форта Гуаймаро, воскликнул: «Поистине бог хранит безумцев...» Но это уже another tale... Сейчас религоведениям важно отчеркнуть ногтем на полях — привычка Малларме—

образ, возникающий из всех этих обстоятельств: перед нами как бы три башни, стоящие по углам диковинной квадратной крепости,— Миранда, Марти и
князь Мышкин, а четвертая величина пока остается неизвестной, и она-то и тревожит пас более всего, ибо мы опасаемся, что в ней таится вопрос, уводящий в мрачную долину Прозерпины...
Его слова были более насыщенные, не такие, как у других, и он как бы посылал их ввысь особой восходящей интонацией, всегда делая упор на последнем слоге каждой ритмической группы; все сказанное повисало в воздухе, словно продолжая вопрошать само по себе, или отлетало куда-то,— кап дорогой платок, который вдруг тебе надоел, даже стал чем-то неприятен — отпускаешь его, и он падает в пустоту... Диалог в обычном понимании был тут невозможен. Следовало выбирать между неловким молчанием, новым плотным сгустком, в котором его слова жили неслышными, как рыбы, призрачные рыбы, что уплывают в ночь, оставляя за собой светящийся след; или беглым партизанским огнем по тесно сомкнутым рядам его фраз.
В темной комнатке, забитой пыльными книгами, увешанной картинами Мариано, Виктора Мануэля и Портокарреро, заставленной китайскими статуэтками из яшмы и нефрита, шкатулками разных размеров, бюварами, заваленной конвертами, полными бумаг, открытыми письмами, папками, пустыми табачными коробками, ингаляторами и флакончиками с лекарством против астмы, из-за круглой головы Мэтра молодого человека неодобрительно разглядывал с маленькой гравюрки дон Луис де Гонгора.