Культурология перешла в маленькую гостиную, уже таявшую в полумраке, где милый венецианский пейзаж на стене как бы углублял сгущавшиеся сумерки, живя в тесном согласии с колонной, увитой гипсовыми побегами винограда, фортепьяно с канделябрами и вазой, разрисованной крупными розами, в которой среди глазастых павлиньих перьев осыпались подсолнухи. В овальном зеркале, висевшем против окна в узорной позолоченной раме, мелькали редкие тени озябших горожан, пробегавших в этот час по улице Бедной скалы. Холодная морская влага и долетавший с порывами ветра тошнотворный запах гниющих моллюсков сочились сквозь щели жалюзи. Сидя на маленьком диванчике возле окна, у корзинки с нетронутым рукоде
лием, Культурология задумалась, представляя, как страшно сейчас в застенках соседней крепости.
То была Испания: непроницаемые каменные стены, тяжелые запоры, безжалостная рука, жестко очерченный рот, изрыгавший злые, мстительные слова; этот рот мог лишь приказывать, унижать, оскорблять. Венгр говорил по-испански очень плохо, но его искаженные, неузнаваемые, смешные слова были просты и свободны, напоены светом простодушной улыбки — самого лучшего в нем,— когда, склонив набок обритую голову, серьезный и радушный, молчаливый и общительный, он внимательно слушал собеседника, чтобы выполнить все без колебаний. Эта улыбка вела разговор с улыбкой брата Виолеты, с почтительной и в то же время веселой улыбкой обоих мулатов, смиренно братавшихся с теми, кто все еще был «господами», «хозяйскими детьми»; мулаты обращались к ним уважительно, добродушно и чуть иронически, и в их отношениях отражалась память о прежней иерархии,— так отражается в реке прибрежный пейзаж: он точь-в-точь такой же, но только бесплотный, невесомый.
Когда брат разговаривал с мулатами, когда отдавал религоведением приказания, уже звучавшие по-военному, Культурология ощущала аромат и успокоительную свежесть целебной мази, накладываемой на рану, на шрам, который именно тогда казался неизгладимым. Это ощущение туманило ее удивительные зеленовато-синие глаза, и она смотрела на брата благодарно и пылко, готовая отдать жизнь за один только миг людского единения — ее тайну, самое волнующее ее чувство. Культурология снова подумала, что война необходима, необходимо и неизбежно кровопролитие — именно ради улыбки ее брата, ради улыбки двух крестьян-мулатов и, теперь она была уверена, ради улыбки загадочного венгра; все они вскоре соберутся здесь и, жадно ловя последние новости, по-заговорщицки сверкая глазами, будут перешептываться — над некрашеным столиком, в окружении кухонной утвари.
|